НЬЮ-ЙОРК МАЯКОВСКОГО: «Мы целуем — беззаконно! — над Гудзоном Ваших длинноногих жен!»

Свое самое длительное в жизни путешествие главный «поэт революции» Владимир Маяковский совершил в 1925 году. Он посетил Мексику, побывал на Кубе, но большую часть времени — три месяца — провел в Соединенных Штатах Америки.

Поэт обосновался в северной части страны и за период своего пребывания посетил 6 крупных городов Америки: Нью-Йорк, Детройт, Чикаго, Кливленд, Филадельфию и Питтсбург — проводил публичные выступления, читал стихи, лекции, посещал званые ужины, деловые встречи, всегда с неподдельным интересом общался с бывшими соотечественниками, русскими эмигрантами и, будучи ярым представителем футуризма, с особым любопытством изучал Нью-Йорк как город будущего, который, к слову, вызвал у него двоякое впечатление.

«Я б Америку закрыл, слегка почистил, а потом опять открыл — вторично»

В 25-м году Маяковский, на родине уже ставший легендой при жизни, ощущает острый творческий кризис и возлагает большие надежды на путешествие, как на новый, мощный источник вдохновения. Убежденный сторонник футуризма, он едет в Америку, чтобы с надеждой и нетерпением прикоснуться к миру будущего. В путевом блокноте он делает следующую запись: «Мне необходимо ездить. Обращение с живыми вещами почти заменяет мне чтение книг».

Наконец, 30-го июля, поэт приезжает в Нью-Йорк — технологическую столицу мира того времени, город будущего, где полным ходом идет «большая стройка». Здесь он останавливается буквально в самом сердце города в доме №1 по Пятой авеню (до наших дней дом не сохранился) на одной из самых дорогих улиц Манхэттена, близ Центрального парка.

Первым делом Маяковский звонит своему некогда учителю, другу и единомышленнику Давиду Бурлюку — «отцу русского футуризма», человеку неординарному, эпатажному, некогда легендарному в кругах богемной жизни Москвы. Сам поэт писал о нем так:

Прекрасный друг. Мой действительный учитель. Давид сделал меня поэтом. Читал мне французов и немцев. Всовывал книги. Выдавал мне ежедневно 50 копеек, чтоб писать не голодая.

Именно Давид Бурлюк знакомит поэта с Нью-Йорком. Вместе они гуляют по самым известным улицам и районам города, слушают джаз в Гарлеме (Harlem), посещают бродвейские спектакли, много разговаривают.

В Нью-Йорке поэт дает семь концертов, собирая полные залы. Здесь же он знакомится с молодой русской эмигранткой, моделью Элли Джонс (Елизаветой Зиберт), после бурного романа с которой у Владимира Маяковского родится единственная дочь, но это будет уже после его отъезда из Америки. Почти каждый день они проводят вместе, часто гуляя по Вашингтон-Хайтс. И находясь в тяжелом творческом кризисе, в Нью-Йорке поэт словно оживает!

В Москву Владимир Маяковский вернулся 22 ноября 1925 года. Результатом этого, несомненно, яркого и насыщенного путешествия поэта стал очерк «Мое открытие Америки» (1925 год).

Полный маршрут поэта:

Москва — Кёнигсберг (воздух) — Берлин — Париж — Сен-Назер — Жижон — Сантандер — Мыс-ла-Коронь (Испания) — Гавана (остров Куба) — Вера-Круц — Мехико-сити — Ларедо (Мексика) — Нью-Йорк — Чикаго — Филадельфия — Детройт — Питтсбург — Кливленд (Северо-Американские Соединенные Штаты) — Гавр — Париж — Берлин — Рига — Москва

Ниже публикуем самые интересные заметки Владимира Маяковского о Нью-Йорке.

Больше, чем вывороченная природа Мексики, поражает растениями и людьми, ошарашивает вас выплывающий из океана Нью-Йорк своей навороченной стройкой и техникой. Я въезжал в Нью-Йорк с суши, ткнулся лицом только в один вокзал, но хотя и был приучаем трехдневным проездом по Техасу, глаза все-таки растопырил.

За час до станции въезжаешь в непрерывную гущу труб, крыш, двухэтажных стен, стальных ферм воздушной железной дороги. С каждым шагом на крыши нарастает по этажу. Наконец дома подымаются колодезными стенками с квадратами, квадратиками и точками окон. Сколько ни задирай головы — нет верхов. От этого становится еще теснее, как будто щекой трешься об этот камень. Растерянный, опускаешься на скамейку — нет надежд, глаза не привыкли видеть такое.

Еще поразительнее возвышающийся несколькими кварталами вокзал Гранд-Централ.

Поезд несется по воздуху на высоте трех-четырех этажей. Дымящий паровоз сменен чистеньким, не плюющимся электровозом, — и поезд бросается под землю. С четверть часа под вами еще мелькают увитые зеленью решетки просветов аристократической тихой Парк-Авеню. Потом и это кончается, и полчаса длится подземный город с тысячами сводов и черных тоннелей, заштрихованных блестящими рельсами, долго бьется и висит каждый рев, стук и свист. Белые блестящие рельсы становятся то желтыми, то красными, то зелеными от меняющихся семафоров. По всем направлениям — задушенная сводами, кажущаяся путаница поездов. Говорят, что наши эмигранты, приехавшие из тихой русской Канады, сначала недоумевающе вперяются в окно, а потом начинают реветь и голосить:

— Пропали, братцы, живьем в могилу загнали, куда ж отсюда выберешься?

Приехали.

...по урбанистическому ощущению, нью-йоркские вокзалы — один из самых гордых видов мира.

Я ЛЮБЛЮ НЬЮ-ЙОРК в осенние деловые дни, в будни.

Одеваешься при электричестве, на улицах — электричество, дома в электричестве, ровно прорезанные окнами, как рекламный плакатный трафарет. Непомерная длина домов и цветные мигающие регуляторы, движения двоятся, троятся и десятерятся асфальтом, до зеркала вылизанным дождем.

По маленьким кафе холостые пускают в ход машины тел, запихивают в рот первое топливо — торопливый стакан паршивого кофе и заварной бублик, который тут же в сотнях экземпляров кидает бубликоделательная машина в кипящий и плюющийся котел сала.

Автомобилей, такси еще почти нет.

Никаких билетов. Опустил в высокую, тумбой, копилку-кассу 5 центов, которые тут же увеличивает лупа и показывает сидящему в будке меняле, во избежание фальши.

5 центов — и езжай на любое расстояние, но в одном направлении.

Утром и в грозу лучше всего в Нью-Йорке — тогда нет ни одного зеваки, ни одного лишнего. Только работники великой армии труда десятимиллионного города.

Завтрак.

Каждый завтракает в зависимости от недельной зарплаты. Пятнадцатидолларовые — покупают сухой завтрак в пакете за никель и грызут его со всем молодым усердием.

Тридцатипятидолларовые идут и огромный механический трактир, всунув 5 центов, нажимают кнопку, и в чашку выплескивается ровно отмеренный кофе, а еще два-три никеля открывают на огромных, уставленных едой полках одну из стеклянных дверок сандвичей.

Шестидесятидолларовые — едят серые блины с патокой и яичницу по бесчисленным белым, как ванная Чайльдсам — кафе Рокфеллера.

Стодолларовые и выше идут по ресторанам всех национальностей — китайским, русским, ассирийским, французским, индусским — по всем, кроме американских безвкусных, обеспечивающих катары консервированным мясом Армора, лежащим чуть не с войны за освобождение.

Вы увидите массу людей, слоняющихся по улице без дела. Каждый остановится и будет говорить с вами на любую тему. Если вы подымете глаза к небу и постоите минуту, вас окружит толпа, с трудом усовещеваемая полицейским. Способность развлекаться чем-нибудь иным, кроме биржи, сильно мирит меня с нью-йоркской толпой.

С шести-семи загорается Бродвей — моя любимейшая улица, которая в ровных, как тюремная решетка, стритах и авеню одна своенравно и нахально прет навкось. Запутаться в Нью-Йорке трудней, чем в Туле. На север с юга идут авеню, на запад с востока — стриты. 5-я авеню делит город пополам на Вест и Ист. Вот и все. Я на 8-й улице, угол 5-й авеню, мне нужна 53-я, угол 2-й, значит пройди 45 кварталов и сверни направо, до угла 2-й.

В двенадцать выходящие из театров пьют последнюю соду, едят последний айскрим и лезут домой в час или в три, если часа два потрутся в фокстроте или последнем крике «чарлстон». Но жизнь не прекращается — так же открыты всех родов магазины, так же носятся собвей и элевейтеры, так же можете найти кино, открытое всю ночь, и спите сколько влезет за ваши 25 центов.

Я НЕНАВИЖУ НЬЮ-ЙОРК В ВОСКРЕСЕНЬЕ: часов в 10 в одном лиловом трико подымает штору напротив какой-то клерк. Не надевая, видимо, штанов, садится к окну с двухфунтовым номером в сотню страниц — не то «Ворлд», не то «Таймса».

К часу американец идет завтракать туда, где завтракают люди богаче его, и где его дама будет млеть и восторгаться над пулярдкой в 17 долларов. После этого американец идет в сотый раз в разукрашенный цветными стеклами склеп генерала и генеральши Грант или, скинув сапоги и пиджак, лежать в каком-нибудь скверике на прочитанном полотнище «Таймса», оставив после себя обществу и городу обрывки газеты, обертку чуингама и мятую траву.

Вообще, в спортсменство Америки я не верю. Спортом занимаются главным образом богатые бездельницы.

Кони-Айленд — приманка американского девичества.

Сколько людей целовалось в первый раз по этим вертящимся лабиринтам и окончательно решало вопрос о свадьбе в часовой обратной поездке собвеем до города!

Воскресная жизнь кончается часа в два ночи, и вся трезвая Америка, довольно пошатываясь, во всяком случае возбужденно идет домой.

Ближе к пристаням еще темней, грязней и опасней.

Авеню, прилегающие к пристаням, из-за паровозов, въезжающих с товарами прямо на улицу, из-за грабителей, начиняющих кабачки, — зовутся здесь «Авеню смерти».

В отношении американца к доллару есть поэзия. Он знает, что доллар — единственная сила в его стодесятимиллионной буржуазной стране (в других тоже), и я убежден, что, кроме известных всем свойств денег, американец эстетически любуется зелененьким цветом доллара, отождествляя его с весной, и бычком в овале, кажущимся ему его портретом крепыша, символом его довольства. А дядя Линкольн на долларе и возможность для каждого демократа пробиться в такие же люди делает доллар лучшей и благороднейшей страницей, которую может прочесть юношество.

Путь, каким вы добыли ваши миллионы, безразличен в Америке. Все — «бизнес», дело, — все, что растит доллар. Получил проценты с разошедшейся поэмы — бизнес, обокрал, не поймали — тоже.

К бизнесу приучают с детских лет. Богатые родители радуются, когда их десятилетний сын, забросив книжки, приволакивает домой первый доллар, вырученный от продажи газет.

— Он будет настоящим американцем».

В общей атмосфере бизнеса изобретательность растет.

В детском кемпе, в летнем детском пансионе-лагере, где закаляют детей плаванием и футболом, было запрещено ругаться при боксе.

— Как же драться, не ругаясь? — сокрушенно жаловались дети.

Один из будущих бизнесменов учел эту потребность.

На его палатке появилось объявление:

«За 1 никель выучиваю пяти русским ругательствам, за 2 никеля — пятнадцати».

Желающих выучиться ругаться без риска быть понятым преподавателями — набилась целая палатка. Счастливый владелец русских ругательств, стоя посредине, дирижировал:

— Ну, хором — «дурак»!
— Дурак!
— Сволочь!
— Не «тволоч», а «сволочь».

Над сукиным сыном пришлось биться долго. Несмышленые американыши выговаривали «зукин-синь», а подсовывать за хорошие деньги недоброкачественные ругательства честный молодой бизнесмен не хотел.

Когда говорят «Америка», воображению представляются Нью-Йорк, американские дядюшки, мустанги, Кулидж и т. п. принадлежности Северо-Американских Соединенных Штатов.

И напоследок, отрывок из беседы Владимира Маяковского с американским писателем Майклом Голдом: «Нью-Йорк — недоразумение, а не продукт индустриального искусства. Он создавался анархически, а не в результате содружества новых мыслителей, инженеров, художников и рабочих…»